Валентин Курбатов о том, чем обернулась желанная свобода

Нечего этой Государственной Думе делать, как законы о запрещении мата принимать! Как будто остальные проблемы решены и экономика безупречна, сельское хозяйство в расцвете, культура высока, политика успешна и благородна.

Да только, видно край настал. Желанная свобода, которую мы так страстно выкликали, забыв, а то и не зная, что свобода – это высшая мера ответственности перед Богом, давшим нам эту свободу с рождения, - обернулась поражением человека. «Освобожденное» искусство стало живописать человеческие мерзости, и человек стал наг и неприятен. Загляните на любую выставку современного искусства – найдете ли вы там, в скульптуре и живописи, ненаглядные лица, какими дарило мир искусство в пору, когда человек был мерой вещей. А нынче и Босх покажется реалистом.

А чего вы хотите? Поглядите на улицу: мы только отражаем её, - говорят поэты и писатели, подтверждают телесериалы и «отважно» подхватывает театр.

Да улица-то отчего стала такой? Отчего дети не ругаются даже, а просто «разговаривают» матом. И мне уже с улыбкой приходится шептать так «разговаривающим» девочкам в автобусе, что вокруг мужчины, а они такой ранимый народ, что при них лучше не материться. На минуту смутятся, но, выходя, все-таки скажут тебе «козла».

А чего бы им, в самом деле, не материться, когда это делается с экрана и сцены, когда так говорят герои Довлатова и Пригова, Сорокина и Пелевина, Нарбиковой и Павловой, да уж вот и в соискателях премии «Ясная Поляна», в которой я в членах жюри, тоже каждая третья книжка норовит отметиться по этой части?

И господа ученые отсылают к исторической традиции и к народной культуре (хоть к Кирше Данилову и Баркову), нарочно не договаривая, что это была «низовая», знающая свое запретное место игровая, потаенная культура какого-нибудь карнавального часа, а не живой обиход. А художники торопятся оправдаться честностью перед правдой.

Как мы горько и тяжело спорили с Виктором Петровичем Астафьевым после его «Проклятых и убитых», где он использовал мат, утверждая, что не может искать эквивалентов, потому что уходит правда войны. Вон и Семен Степанович Гейченко говорил, что на фронте от словаря Пушкина оставалось слов пятьдесят, а остальное договаривалось матом.

И, вроде, правда – ведь подлинно было так. Только спросишь: а у Толстого в Крымскую кампанию или при Бородине разве другие мужики были и иначе реагировали на врага?

А вот как-то обошелся без мата Лев Николаевич, как обошлись К. Воробьев, К. Симонов, В. Богомолов, Б. Васильев, Ю. Бондарев, не утратив ни трагизма, ни правды.

Почему нас так ранит такое слово в книге? Глаз сразу спотыкается, непременно вздрогнешь и остановишься. Да потому, что нет для такого слова азбуки, не написали её Кирилл и Мефодий. Оно может существовать только устно и единственно - в единственной ситуации взрыва, стресса. А когда оно написано или использовано в кино, оно уже тиражировано, нарочито размножено и тем несправедливо и нечестно по отношению к миру и человеку, который, может, только раз за жизнь и выругался, а теперь он будет делать это в книге всегда и так и предстанет на Суд Божий.

В жизни от мата никуда не денешься и никаким законом не запретишь, когда сбит с ног, когда крик, боль, ужас, гнев, гибель, но «художественный» тираж – это уже вызов Богу и потакание низости мира. Низость себе дорожку пробьет – теперь у неё есть Интернет, где многие уже и без связок выучились говорить одной этой «лексикой», создающей иллюзию свободы. Но общее человеческое слово пора чистить, чтобы не перестать быть самими собой.

Так что закон – знак взросления нашей подростковой свободы, начало опамятования и понимания, что мир спасает культура, что именно она, в конце концов, и делает, как это ни покажется странно рассудительным «хозяйственникам», и экономику, и сельское хозяйство, и политику, потому что ставит в основу человеческого существования образ Божий, а не отвязанного молодца, который «никому ничего не должен».

Валентин КУРБАТОВ, литературный критик, литературовед, член Союза писателей России